Но так ли это? Что такое толпа? Существует ли она? Может быть, это только граница знания пружин, управляющих действиями каждого отдельного человека: вся она, замершая сейчас в ожидании слов, которые раздадутся с трибуны, – одно целое. Но каждый из толпы смотрит в свою сторону, каждый отделяет себя от другого, у каждого свои мысли, свои чувства, свои желания. Может быть, втайне они ненавидят друг друга, может быть, завидуют, может быть, каждый не усомнится через труп другого добыть свою долю счастья – свою долю славы, богатства, любви. И каждый стремился здесь на постройке получить эту свою долю, но вместе с тем принес труд, знание, опыт, энергию и мысль, памятником которых и будет этот чудесно выросший город.
– В каждом из нас чёрт, а все вместе – церковь божия, – вспомнились ему слова архитектора. – Не церковь, а мощный коллектив строителей новой жизни, если есть рука, направляющая и ограничивающая все эти отдельные чувства и желания…
Что же такое он, Бобров? Руководитель – капитан корабля – или только матрос, один из тех, кого надо вести, кем надо руководить, кого надо направлять? Достоин ли он всех этих похвал, приветствий и поздравлений? Что он дал этому делу и что получил?..
Бобров в задумчивости не слышал, как председатель назвал его фамилию, и не заметил, как все взгляды в удивлении обратились к нему.
– Тебе говорить, что ж ты, – толкнул его Метчиков.
Бобров встрепенулся. Встал. Поднял глаза.
И вот перед ним не было уже ни Муси, ни архитектора, ни толпы разрозненных, чуждых друг другу людей, которых он видел только за минуту. Перед ним были – строители новой жизни.
И тут произошло то, что не раз происходило с Бобровым, когда он выступал перед большой аудиторией. Он забыл все заранее приготовленные слова и фразы, которые вчера еще заботливо подбирал одну к другой. Он как будто бы провалился в пустоту и похолодевшими вдруг губами произнес одно робкое и неуверенное:
– Товарищи!
Толпа замолкла и насторожилась. Бобров выдержал полминутную паузу и начал говорить, сначала тихо, потом постепенно все повышая и повышая голос, постепенно наполняя его чувством и пафосом, все более увлекаясь и горячась, как молодая, неопытная лошадь, которая нетерпеливо стоит в запряжке, покусывая удила и готовясь вот сейчас сорваться с места…
– Товарищи! Никто из присутствующих на этом празднике не может приписать себе чести называться строителем города. Все вы, охваченные порывом, взвалили на себя трудности дела и благополучно пронесли через многочисленные препятствия. Вы не испугались, не побоялись споткнуться на пути, хотя многие скептические голоса останавливали вас, предупреждали, что можно оступиться.
И вот – вы победили.
– Знаете, что требовалось прежде всего? Не дерево, не камень, не железо – требовалась воля к труду и вера в победу. Требовалось еще, сломя голову, броситься в рискованное дело, преодолеть косность: требовалось не обращать внимания на те голоса, которые обвиняли нас в том, что мы затеваем авантюру.
– Так пусть же это будет авантюра. Я не боюсь этого слова. Разве все завоевания техники, которые привели нас от каменного века к социализму, не были связаны с тем, что называется духом авантюризма, владевшим предпринимателями и изобретателями? Перед нами – непочатый край, непочатые богатства, непочатые силы, непочатые возможности. Будем же верить, что и в нас самих лежат такие же богатства, в виде нашей воли, нашего упорства в труде…
– Объявляю рабочий городок открытым, – сказал кто-то позади Боброва.
Заботливо подсунутыми кем-то ножницами Бобров прикоснулся к ленте. Руки его дрожали, и ножницы только мяли ленту. Кто-то натянул ее – и освободившиеся концы под рукоплескания взметнулись немного вверх и потом медленно опустились вниз, на дорогу.
Бобров продолжал стоять на трибуне утомленный, и его глаза, в которых ничего уже не осталось от прежнего подъёма и увлечения, равнодушно смотрели вокруг, не узнавая знакомых.
Архитектор легонько взял его под локоть и сказал:
– А ведь молодец. Как у вас хорошо вышло.
И тотчас же течение толпы отделило его от архитектора, он двинулся по течению, и вместе с ним двинулись все, втаптывая в грязь валявшуюся на дороге красную ленту, стружки, неубранные сосновые ветки. Он чувствует чье-то прикосновение, поднимает глаза – и встречается глазами с Мусей.
– Дай руку, – говорит она, – а то потеряешься.
Он крепко сжимает эту маленькую сухую руку, которая так долго вела его на пути к торжеству, к победе, к славе.
– Теперь можно осмотреть город, – провозгласил чей-то очень громкий голос, – а через два часа на открытой эстраде концерт.
Митинг окончился. Колонны расстроились, толпа рассыпалась по городку. Лица, принадлежавшие к президиуму, один за другим уезжали. Бобров остался посреди площади с Мусей.
– Ну что ж, показывай город. Ведь я тут ни разу не была. Ах, какие домики! Прямо – игрушки… А где ты будешь сам жить со своей…
Она не договорила и заранее опустила глаза, не дожидаясь ответа. А в этих опущенных глазах светилась торжествующая улыбка.
* * *
Через неделю после открытия собрались на вокзале все деятельные участники постройки, провожая Боброва, уезжавшего в Москву.
Муся уехала вслед за ним, двумя днями позже.
Рабочий городок, куда переселились давно ожидавшие этого дня жители заречных слобод, принял будничный вид. Флаги были сняты, гирлянды пожелтели и были убраны осенним ветром, не терпевшим этого излишнего, по его мнению, украшения. На остатках символических конструкций упражнялись ребятишки, радуясь таким необыкновенным игрушкам. На палисадниках вокруг домов появилось белье, вывешенное заботливыми хозяйками для просушки.
Праздник рабочего городка кончился, и начались его длинные будни.
Зимой, по санному пути, со Слуховщины знакомый уже нам Михалок со своими односельчанами привезли в рабочий городок несколько подвод толстого восьмивершкового леса. Но почему-то остановились эти подводы не у крайнего из домов городка, а проследовали дальше, на возвышавшийся за излучиной бугор, где среди таких же восьмивершковых бревен можно было заметить высокую и довольно-таки нелепую фигуру архитектора.
– Что ж это вы на отлете вздумали строиться, – спросил Михалок. – Нехорошо.
– Город сам ко мне подвинется, не беспокойся, – шутливо ответил архитектор.
Добиться разрешения построить дом вне установленного плана Галактиону Анемподистовичу удалось только с большим трудом.
– Так ведь план-то сами мы составляли – можем сами и изменить, – убеждал он.
Разрешение дано было только из уважения к нему, как к строителю города, и отчасти в силу понятного только русским уважения к слабостям и странностям всякого рода чудаков, к каковому разряду людей многие причисляли архитектора.
Домик был построен крепкий, рассчитанный едва ли не на столетнее существование, срублен по-крестьянски, с мезонином и неизбежным на крыше петушком. Михалок сам старался, выделывая резные карнизы и разукрашивая ставни. В отстроенный наполовину дом архитектор как-то привез Нюру и, показав ей постройку, сказал:
– А вот здесь мы будем жить. Ведь славно? Отсюда все – и старый и новый город-как на ладони.
Но новому городу суждено было еще одно испытание.
Половодье этой весной было таким, какого не было на памяти жителей: вода залила Грабиловку, Плешкину слободу и стояла в уровень с высоким берегом нового городка.
Уже ждали, что она не остановится и разольется по его широким проспектам и уютным переулкам, по ночам не тушили огня, заготавливали лодки – и все смотрели на реку, ожидая нападения стихии.
Но беда пришла с другой стороны – откуда ее никто не ждал. На площади перед зданием исполкома прорвался фонтан – гордость наших строителей, вода хлынула из фонтана в реку, но, встретив на пути препятствие в виде быстрой речной воды, хлынула назад и залила площадь. На несколько дней весь город был залит водой, и только одиноко на бугорке возвышался пустой дом архитектора. А когда река вошла в свои берега, и наводнение схлынуло, изумленные обитатели городка увидели на месте главного проспекта не только покосившиеся, с подмытыми фундаментами дома, но и уже совершенно новое и чудесное явление: по проспекту в глубоких глинистых берегах протекала река, и на дне этой реки под слоем сероватой глины и песка виднелась кое-где высокая белая, от недостатка солнечного света, тина. Тина эта быстро позеленела, и казалось, что здесь спокон века была река.
